на службе в приходе. И владыка неожиданно подходит ко мне и говорит: «Я каждый вечер молюсь за твою маму, я с ней разговариваю и прошу, чтобы она тебя охраняла. Почему я это делаю, не знаю, но она – до того жива!..» И ушел. Это было для него очень необычно, он никогда не говорил о том, что он знает о том мире. Он общался с душами всех, кто уже перешел в иной мир, – но так об этом открыто говорить было для него очень нетипично. И он явно стеснялся, потому что тут же ушел, чтобы не было вопросов. Для меня это было большим утешением, потому что я думала, что наверняка она умерла из-за меня и моего переезда в Россию. А с другой стороны, я сейчас понимаю, что это было по воле Божией! Потому что я наивно думала, что могла бы прилетать к ней каждые пару месяцев. Ничего подобного – здесь меня только раз в год отпускали, потому что я тогда в России училась психологии и в течение учебного года нельзя было уезжать!
К. М.: – Вы произнесли фразу: «Может быть, мама умерла из-за меня»… Понятно, в каком контексте вы ее произносите, но все-таки это страшные слова. Думаю, что человеку, который так о себе может сказать, очень легко скатиться в чувство вины, которое просто может свести с ума. Вы, видимо, не так это переживаете?
Ф. Г.: – Я – нет. Во-первых, потому, что я уверена, что владыка молился за нее, верю тому, что он сказал, что ей хорошо, что она «до того жива». Мне это большое утешение, иначе, может быть, я чувствовала бы себя иначе…
К. М.: – «Она жива» – в смысле он ее присутствие переживает так, как будто она жива? Вы это имеете в виду?
Ф. Г.: – Да. Она жива там, у Бога. И это для меня утешение, больше, чем утешение, потому что на земле ей было труднее. Кроме того, так как она ушла так внезапно, то я смогла остаться здесь, в России. Я доверяю Богу и верю, что ей хорошо. Когда владыка сказал, что «она до того жива», тогда я успокоилась. Я молюсь за нее, конечно, хотя Герардина – это не православное имя, я не могу за нее молиться в храме. Но как есть, так есть. Чувства вины нет, только благодарность. Бог освободил ее от довольно тяжелой жизни.
Моя сестра умерла через три-четыре года, владыка умер через год, и потом умер отец. Так никого почти не осталось, и я смогла быть здесь и делать то, что нужно. В течение пяти лет все мои близкие умерли.
К. М.: – Знаете, мне одна мысль пришла в голову. Не знаю, может быть, она спорная, но я просто хочу поразмышлять. Вот мы с вами уже произнесли сегодня слова, которые владыка любил, – про свободу от обладания. А можно ли это применить к ближним: что и ближние иногда, уходя, в каком-то смысле освобождают нас для чего-то, и через это можно и их уход переживать более светло?..
Ф. Г.: – Согласна. Я знаю: то, что я сейчас делаю, это в каком-то смысле подарок от моей мамы, ее дар для тех, с кем я буду встречаться, кому помогать. Ведь я могу этим заниматься во многом благодаря ей.
К. М.: – Мне кажется, это очень совмещается с мыслью владыки о том, что наша память об ушедшем человеке – это продолжение его добрых дел. То, что ушедший человек зажег во мне свет, которым я дальше буду светить, – это будет моя за него молитва. И даже в этом смысле он не ушел, он продолжается во мне. Вы это имеете в виду?
Ф. Г.: – Да. Хотя у моей мамы роль была более пассивная: она дала мне возможность просто быть здесь, жить в России. И моя благодарность – это все, что я делаю, и я приписываю это ей, ну и владыке, конечно, и в первую очередь Богу. Но владыка всегда настаивал на том, чтобы мы вышли в мир и передали то, что знали опытно, то, что было нам дано. И в моем случае это больше относится к владыке, который во многом сделал меня той, кто я есть, и я могу стараться это передать другим. Да, он глубоко влиял на меня. Я была как губка, которая все впитывала в себя!
К. М.: – А как бы вы сформулировали, в чем главное, чему он вас научил?
Ф. Г.: – Я бы сказала – стремлению к молитве, к предстоянию перед Богом. Я всегда помню, как он стоял в алтаре, когда служил Литургию. Смотришь на него – полнейшая тишина, и даже тишина его тела, никаких лишних движений не было, и видно, как он молится даже телом. Предстоит перед Богом – и телом, и душой, и духом. Он стал и телом единым с молитвой… Я сознательно переехала в Лондон, чтобы научиться тому, как молиться, как быть «православной», то есть встать на этот путь к Богу, путь познания Христа. И владыка очень много нам давал. Я не так часто с ним встречалась, но из его личности, из его отношения к молитве, к людям, ко всему, многое, как мне кажется, как-то почти неосознанно вливалось в меня.
К. М.: – А в личном общении чем были ваши отношения духовного чада и духовника? Даже в своем рассказе вы упоминаете, что он сначала благословил, потом, из-за переживаний о вашей маме, не благословил… Ведь часто отношения с духовником очень легко можно воспринять как отношения подчинения. «Что мне делать?» – «Делай то-то и то-то». Каким владыка был в этом смысле духовником, в личных отношениях?
Ф. Г.: – Совсем другой! Он всегда настаивал, чтобы человек думал сам. Он даже не хотел быть духовником. Он говорил: «Я человек, который прошел какой-то путь, до какой-то точки, и я могу помочь дойти только до того пункта, где я сам нахожусь». Он всячески старался не быть идолом для людей. Это было трудно, потому что он был очень харизматичным человеком. Советов он мне почти не давал. На исповеди всегда так радовался, когда я рассказывала о чем-то плохом в себе, говорил: «Радуйся, потому что ты это в себе видишь – и от этого в мире будет меньше космического зла». Он всегда вдохновлял людей на то, чтобы видеть самое светлое в себе –
